Теперь – безымянные... (Неудача) - Страница 44

– Куда ты, малый? – прохрипел он, кося красные белки глаз, не замечая лейтенантских петлиц Платонова. – Куда тебя несет? Самый обстрел тут – иль ослеп, не видишь? Связист, что ль? – разглядел он на Платонове катушку и телефонный ящик.

Близкий разрыв не дал Платонову ответить. Оба они уткнулись лицами в жесткий травяной войлок и оторвались от него, только когда перестала увесисто шлепать вокруг взброшенная снарядом земля. Солдат приподнялся первым, морщась, поправил на култышках тряпки, посучив руки одна о другую. При этом он искоса поглядывал вверх, где фырчал, гудел, подвывал и высвистывал невидимый металл, про который ему довелось достаточно узнать, каков он в действии, испытать это на самом себе.

– Ну, давай, давай! – проговорил он поощрительно-усмешливо, со злом, порожденным в нем болью от раны, всем тем, что он вытерпел на передовой. Его точно порадовало, что Платонов идет туда, где уже столько однополчан закрыли глаза. – Один такой-то вот, как ты, с катушкой, вон там уже лежит...

«Камгулов!» – пронеслось у Платонова в мозгу.

И верно – то был Камгулов, присыпанный еще сырою, не подсушенной зноем июльского дня землей от снарядного разрыва, полыхнувшего в трех шагах от него в те секунды, когда он, открыв телефонный ящик, в очередной раз собирался прозвонить провод. Шнур от телефона был присоединен к линии, сам телефон стоял целехонький, не тронутый ни единым осколком. Мертвою, бледной рукою Камгулов сжимал телефонную трубку...

Перевернув Камгулова на спину, Платонов отстегнул пуговицу нагрудного кармана на его гимнастерке, вынул красноармейскую книжку и запрятал к себе, в такой же карман. Но тут же подумал, что ему идти дальше и еще неизвестно, что будет с ним самим, и возвратил документы Камгулова на прежнее место. Пускай они будут при нем, чтоб не безымянным было его тело, когда после боя его подберут могильщики из похоронной команды, чтобы предать земле...

Телефоном Камгулова Платонов вызвал пункт. Откликнулся сержант, обрадовался – он и Яшин уже волновались за лейтенанта.

– Иду дальше! – крикнул Платонов в трубку. Подумал – говорить ли про Камгулова? И не сказал. Потом, после боя. Успеют еще узнать...

Чуть подальше того места, где убило Камгулова, провод кончался. Видно, это и был тот обрыв, который прервал связь. Платонов поискал глазами продолжение провода. Земля была вся в ямах, изрыта, перепахана, вздыблена. Травяной покров уцелел лишь в отдалении, но и на нем, сходясь краями, чернели воронки и круглые пятна от мин с лучами борозд – их продрали, процарапали в дерне разлетевшиеся осколки. Валялось какое-то искореженное железо, в котором ничего нельзя было признать, клочья обмундирования, каски в дырах и трещинах. Платонов увидел углом торчавшую из земляного бугра минометную плиту и только по ней догадался, что здесь занимали позицию минометчики. Их засекли немцы и шквальным огневым налетом раскрошили, перемешали с землей.

Платонов прополз по снарядным ямам далеко вперед, порыскал в стороны, пристально вглядываясь, но второго конца провода так и не отыскал. От тяжелых полковых минометов и находившихся при них людей не осталось почти ничего – где уж было уцелеть тонкой ниточке кабеля!

Что же теперь делать? Ползать по всей округе и все-таки искать кабель, а потом латать прореху? Скоро ли его найдешь? А связь ждут! Или срастить конец линии с проводом на катушке и тянуть кабель заново? Но это значит, что тогда ему еще ползти и ползти под огнем прямо до батальона, в самую гущу боя...

Он поежился, представив себе этот путь, но молодая, дерзостная отвага, что вывела его на это поле, еще не иссякла, не угасла в нем, и спустя минуту, срастив провода, он полз к батальону, ныряя из воронки в воронку, под скрип и жужжание катушки на спине, распускавшей по его следу серую нить кабеля.

О перебежках он уже не помышлял. Какие перебежки! – вблизи передовой трассирующие пули мелькали сквозь дым и пыль целыми роями белых светляков. Это выглядело так, будто от города над полем мело снежной метелью. Платонов жался к земле как можно теснее, пластался на ней и даже не полз, а словно бы тек, совершенно по-змеиному, сам дивясь своей гибкости, тому, что в теле его как бы совсем не стало костей...

Он находился уже в расположении сражающихся войск, в тылу рот или, вернее, разрозненных и малочисленных групп и кучек солдат, которые от этих рот оставались. Справа и слева на разных расстояниях от себя он видел торчавшие из наскоро отрытых окопчиков трубы минометов, длинные тонкие стволы противотанковых ружей, дегтяревские пулеметы. Впереди, в поле, точно разбросанные голые валуны, круглились, чуть поблескивали железные каски пехотинцев. Дальше, за касками, в полуверсте, слабо различался заволоченный мглою город: дома, домики, с крышами, без крыш, с выпирающими ребрами стропил, ступенчатыми обелисками печных труб. Обвитые обрывками проводов, кренились столбы электролиний.

Влево на поле беспросветно, аспидно, с синью чернело. Эта чернота была больницей в коконе вязкого, все уплотнявшегося дыма, такого глухого, что сквозь него даже не пробивалось свечение пожара.

Из неглубокого капонира глядела тонкоствольная пушчонка на резиновых колесах, с увядшими ветками на щитке, для маскировки. На одной из трубчатых станин ее, раздвинув ноги, опираясь локтями на колени, под прикрытием орудийной брони сидел небритый солдат лет сорока и спокойно курил козью ножку. Возле станин были набросаны пустые снарядные гильзы, сизые от порохового нагара, точно в морозном инее.

Платонова поразило, как можно так спокойно, в каком-то даже безразличии сидеть на станине орудия и курить – посреди боя, под осколками и пулями, ударявшими в щит. Он воспринимал обстановку только через свои собственные ощущения, и ему казалось, что все, кто был сейчас на этом поле, должны испытывать то же самое, что он, – у всех сейчас должно так же прыгать и замирать сердце.